Это один из тех эпизодов, которые входят в архив семейных историй и потом пересказываются друзьям за бокалами "Саперави", как боевые подвиги молодости.
Тогда у нас не было почти ничего: во всяком случае, для того, чтобы собраться в дальний путь, нам хватало одной сумки.
Сандрика, которому не было и года, оставили бабушке и дедушке, сами сели в машину, посмотрели на расплющенный нос кудрявого мальчика в окне, и уехали с прищемленным сердцем - потому что не знали, сколько дней мы его не увидим. Молодым родителям, изнемогающим от нежности к первенцу и от восхищения перед собственной удачей - как они умудрились произвести на свет такое чудо, кажется, что без них это чудо будет мучиться точно так же, как и они сами.
Сентиментальные самонадеянные болваны отправились в путь в машине друга - впереди была долгая зимняя дорога в столицу, неизвестность и восхитительное возвращение к состоянию юной безответственности, хоть на пару недель.
По пути стал падать снег - мокрый, зябкий западногрузинский снег, который хорош только первые полчаса - пока летит в свете фонарей крупными хлопьями, а потом заваливает все вокруг, словно золото волшебной антилопы, и надо успеть запрыгнуть в укрытие, а то останешься хрипеть, удушенный этой красотой.
На перевале двигаться стало невозможно - чем выше в горы, тем обильнее сыпал снег, и дорога оказалась перекрыта безнадежно.
- Остается два выхода - либо ночуем в машине, либо едем к моим родителям, они тут недалеко.
Наш друг Д. - имеретинец чистой воды, без примесей, уроженец Зестафони, а они так и рождаются с рогом, полным вина, в одной руке, а другая рука торжественно простирается в драматургии тоста. Ему было не понять, почему нам неудобно поехать ночевать неизвестно на сколько ночей к незнакомым людям.
- Я пропал, - тихо сказал мне на ухо Дато. - Там же надо будет пить, а как откажешься? Это же имеретинцы, они таких вещей не понимают.
- У них что, желудки никогда не болят? - мне тоже такое было понять сложно, потому и мой папа и я - обладатели луженых желудков и чугунных голов, но мужа было жалко.
В общем, ехали мы в тихую засыпанную по самое горло имеретинскую деревню задумавшись - планы рассыпались в прах, и надо было строить новые - на ближайшие туманные дни.
Ей-Богу, я все эти псевдогрузинские сентиментальные эксизы терпеть не могу - "захади, дарагой, гостэм будэш", но все именно так и было.
Папа Леван был точной копией Кёрка Дугласа - чтоб я сдох, если я вру. Орлиный профиль, раздвоенный подбородок, пронзительный взгляд голубых глаз. Он был даже лучше!! И в деревне его звали Дуглас, и пока он не раскрыл рта, мы стояли ошарашенные и не верили своим глазам.
Мама Дареджан же - типичная черноволосая статная имеретинка (дети пошли в нее) - суетилась возле стола.
В железной печке бушевал огонь.
Деревянный домик сиял от радости - гости приехали!
Не было электричества, но этого никто не заметил, потому что в те времена было удивительно, если электричество все-таки по неведомой причине появлялось.
А на столе...
- Когда она успела? - пробормотала я.
- Я позвонил, - польщенно объяснил Д., гордясь своими предками до изнеможения. Куда и как он позвонил - оставалось загадкой, пока я не увидела рацию размером с ядерный чемоданчик.
Мы сели за стол, и вдруг все мои сомнения исчезли.
Бешеный, зверский аппетит проснулся во мне и потребовал и жареного мяса, и лобио со специями, и солений и маринадов, и холодных овощей в подливках, и тонких мчади - да-да, имеретинцы-пижоны пекут их, как тортильи!, - и сыра с дырочками, и - вина, золотистого вина, а еще лучше - чачи! Виноградной, а потом и медовой, которую называют почему-то "свечной".
Папа Лео-Дуглас громогласно приветствовал нас, разливая попутно вино по стаканам, и в домике становилось все светлее и теплее. Он произнес первый тост, ожидая поддержки от мужчин, и наступил момент истины:
- Лео-дзиа, - сказала я, храбро глядя хозяину в глаза, - сегодня честь нашей семьи буду защищать я!
Лео опешил, глянул на унылого Дато, потом на своего сына (я за рулем, папа), мгновенно все понял и кивнул:
- Пусть будет так! Тогда одним вином не отделаешься! Наливаем чачу!
И так прошли три дня.
Утром на завтрак я пила чачу.
В обед - пила вино и чачу.
На ужин - пила вино, чачу и коньяк.
Потом выходила гулять в тихий заснеженный дворик, обнимала собаку и валилась с ней в сугроб.
Собака тоже была имеретинская и чудовищно гостеприимная - она ни разу даже не пикнула и молча позволяла себя тискать незнакомой пьяной в сракотан девице.
Дядя Лео и я стали братанами навек. Пока мужчины уезжали узнавать - не открылся ли перевал, я пила вместье с Лео все подряд - и пела на разные голоса неизвестные песни. Дареждан все несла и несла на стол нескончаемые дары своих рук.
А мы все ели и ели и нахваливали, и пили за божественных грузинских женщин.
Хочу заметить, что ни разу у меня не было похмелья, ничего не заболело, и вообще все было зашибись.
Перевал так и не открылся, пришлось нам ехать в столицу на электричке.
Дядя Лео-Дуглас дал мне свои ботинки 42-го размера - дойти по снегу до станции, - напоследок мы с ним дунули чачи и пошли по деревне.
Дато и друг шли сзади и несли сумку - нет, две сумки, одну - нашу, а в другой Дареджан дала нам с собой своих банок с перцами и баклажанами.
Мы с Лео топали в снегу и орали во всю мощь пьяных глоток "Зестафоно, гшордеби".
Сельчане и собаки притихли и наблюдали за нами из-за занавесок.
Облобызавшись сто раз, мы попрощались с собутыльником с уверениями как-нибудь повторить.
Электричка уехала, а Лео-Дуглас остался махать рукой на освещенном зимним солнцем снегу.
- Ты у меня просто герой, - услышала я слова мужа, положила голову ему на плечо и - больше ничего не помню.
Сейчас я почти не пью.