Ивана

[tin_tin]

...Наша дружба с Иваной (да-да, ее так и звали – Ивана) произрастала из нашей некоторой отчужденности от общего студенческого братства: нас называли нацкадры. Мы с ней были не одиноки: нацкадров было пол-группы, из братских республик да еще горстка иностранцев.
Хотя какой из Иваны был нацкадр, я не очень понимаю: чистокровная русская, разве что родом из Риги. Хотя все-таки ее интеллигентность, болезненная деликатность и полное равнодушие ко всему советскому отличали ее от простоватых, пышущих жизненной силой комсомолок филфака.
В ней была печаль и надломленность, смирение перед жизнью, и меня это все страшно раздражало.
- Ванька, ну что ты квелая такая?! – эта фраза рефреном звучала на протяжении всех наших двухгодичных отношений.
Большие глаза, еще больше увеличенные выпуклыми линзами очков, смотрели на мир как кролик на надвигающегося удава.
Ивана любила.
Нет, не так: Ивана ЛЮБИЛА.
Она любила своего одноклассника и жила этой любовью. Она просыпалась с мыслью о Нем, ходила, ела, читала, слушала лекции – и была всегда мысленно где-то в другом месте.
Если она раскрывала рот, то рассказывала о Нем.
Его звали Дима. Дима Завьялов. Я никогда не забуду имя человека, который был постоянным призрачным спутником наших первых двух студенческих лет.
- Я знаю, что он меня не любит, и никогда не полюбит, - спокойно говорила Ивана, - но мы близкие друзья.
- И он знает о том, как ты к нему относишься? – недоверчиво спрашивала я, внутренне бушуя от смеси жалости и возмущения.
- С шести лет, - кивала хрупкая – так и хотелось переломить, как стебель, - Ивана.
Со мной она могла говорить часами. У меня есть, как говорил О’ Генри, дополнительная функция в виде Человек-Плечо: люди кладут на меня головы и выплакивают свои горести.
Когда стало ясно, что моё возмущение совершенно неспособно всколыхнуть это стоячее болото самоотверженной любви, не не так, - ЛЮБВИ, - я продолжала быть просто плечом для излияний девочки- трубадура.
О, если она была мужчиной и родилась в век рыцарских турниров! Она бы сложила голову под знаменами у ног своей ЛЮБВИ с улыбкой на устах, и была бы счастлива, и в веках бы прославляли это великое неземное чувство.
Ах, да, она же писала Ему стихи и эссе. Я читала и проникалась холодом этой удушающей неразделенной безрадостной страсти. Отпечатанные рукой Иваниной мамы белые листки соединялись в зеленой прозрачной папке с надписью «Тому, кто никогда не вернется».
И еще она играла на гитаре и пела невыносимо грустные романсы собственного сочинения, от которых у невыдержанной на язык Анжелки начиналась чесотка и вытье на луну.
...Мама, кстати, была у нее красавица. Она была давно незамужем, наверняка имела сердечного друга, дочку жалела, но ничего с ней поделать не могла.
- Иванка и подругу себе странную выбрала – яркую, как орхидея, стервочку Свету. У этой Светочки еще и свой безнадежено влюбленный поклонник, вот они вчетвером и устроили себе такую изощренную муку.
- А сам Дима хоть кого-то любит?
- Кто знает, - прозрачно вздыхала мама, улыбаясь. – Он какой-то мрачный, тяжелый человек.
На фотографии они сидели все вместе, вчетвером, и знаменитый Дима был действительно неулыбчивым, слегка похожим на молодого Маяковского.
Мне хотелось помотать головой и стряхнуть дурноту.
Мы в классе тоже все были друг в друга влюблены – особенно в выпускном году, но все это было такое волнующее, танцующее, тающее, и оставило в памяти лишь светлые кадры, как о вздымающейся на солнечном ветру белой крахмальной простыне.
- Вы как дети подземелья, ей-Богу, - старалась я разогнать удручающую серьезность нашей дружбы.
...Весть о гибели Димы пришла от подруги - орхидеи Светочки.
Ивана лежала пластом, не вставая уже вторые сутки, а мы все пытались ее разговорить, чтобы она не сошла с ума.
Диму забрали в армию, он попал на границу с Китаем, водил грузовик, авария. Все.
Все кончилось.
- Почему я назвала стихи «Тому, кто никогда не вернется»? – слезы ползли медленно по воспаленным щекам и скатывались в пушистые светлые волосы.
Она все время в чем-то винила себя, что чего-то не сделала, не поехала, не написала, что-то еще, и если бы не сочувствие к настоящей смерти, я бы ее хорошенько встряхнула.
Иванка решила перевестись в Питер на факультет психологии. Мы не теряли друг друга из виду, перезванивались, переписывались, и решили махнуть к ней в Ригу на каникулы.
- А Иванки нет, - встретила нас смущенная мама. – Она в Питере. Замуж вышла. Но как же я вам рада!
Наша девочка-трубадур вышла замуж.
Возвигшая в сердце своем храм Великой Любви, самоотреченная и жертвенная, убитая непоправимой потерей никогда ей не принадлежавшей души - она вышла замуж.
Вот так-то.
Некоторое время мы сидели и даже не моргали от изумления, потому что гораздо более закономерной была бы новость об уходе Иванки в монастырь или в какую-нибудь гуманитарную миссию в Сомали.
- За кого? – задала я всех мучивший вопрос.
- За однокурсника с психфака, да вот я вам фотографию покажу.
Они сидели, как близнецы: оба в очках, в самовязаных свитерах квадратиками, с наивными широко открытыми глазами. Правда, на фото не Ивана,а парнишка был с гитарой – значит, и в этом схожи.
...Обратно мы ехали в поезде веселые и говорили о чем угодно, но только не о сногсшибающей новости о замужестве Иваны. Как будто мы все выздоровели – вместе с ней.
Но продолжать дружбу не вышло.
Я не была знакома с новой, счастливой Иваной.
Я не знала, как с ней общаться.
Да вряд ли ей теперь нужна была моя дружба.
А зеленая папка с белыми листками все еще у меня. Ивана подарила мне ее со словами – мне это все больше не нужно.


Тому, кто никогда не вернется


Я влюблена в распятую мечтою синеву,
Что в бликах рос смятенных догорает.
Всесилен миг, в котором я тобой живу,
Твоей судьбой далёкою больная.

Там, вдалеке, мерцает сон наивной тишины.
Закованной хмельной надеждой боли.
Я не приемлю пред тобой иной вины,
чем сердце, трепетавшее в ладонях.