Тетя Ксения и павлин

[tin_tin]

В больнице мне пришлось лежать  целых десять дней – вместо ожидаемых трех.

Все нормальные люди рвали гланды, лежали пару дней молча с тоскующими глазами и исчезали, а я засела в палате, как боец после контузии в голову.

Должно быть, доктор Д. – мамин приятель, - решил перестраховаться, потому что мой случай был сложный.

У меня всегда все было сложное. Я этим ужасно гордилась и даже собирала все свои сложности в коллекцию: и башка болела сутками, и даже в школу можно было не ходить,   и гланды приваренные к стенке спайками, и способности не как у всех людей – к рисованию, например, или абсолютный слух – а непонятного назначения врожденная грамотность, и в комплекте – сложная душевная организация со склонностью к идее-фикс.

Время года тоже было самое сложное  – осень, в городе никого нет, все разъехались по институтам, я осталась со своей больницей и операцией одна – приходили только мама и изредка разные другие родственники.

 В 18 лет лежать в больнице очень скучно – тем более, если там одни женщины. Наверное, ухо-горло-нос – их территория, а может, мужчины в те времена считали ниже своего достоинства ложиться из-за таких пустяков в больницу. А если и ложились – то такие, что и вспоминать не хочется: дядьки лет за сорок, все как один уроды и женатики.

Короче, мой красный облегающий халатик в стиле Греты Гарбо работал вхолостую. Ну, разве что товарки по палате одобрительно отмечали тонкую талию – когда я возвращалась после осмотра и ложилась в хрустящую крахмалом койку.

А женщинам было хорошо.

Тепло-светло и чисто, еда и уборка – не твоего ума забота,  компания новая и прекрасная, и все за сущие копейки! Санаторий, можно сказать, – какая-никакая интрига появляется в жизни.

Родственники приходят, приносят всякие вкусные штучки – можно сначала этим родственникам вполголоса рассказывать про соседок по палате, а потом, после их ухода - с наслаждением рассказывать все в обратную сторону, и некому проверять, врешь ты или правду говоришь, и угощать ачмой и баклавой врачей и медсестер: насыщенная светская жизнь, красота!

А мне было скучно – 18 лет, побойтесь Бога, и я взяла в больницу вышивание.

У меня все ремесла или страсти проходят как инфекционное заболевание: заразилась, инкубационный период, потом острое течение болезни – при котором я лихорадочно осваиваю все премудрости ремесла до последнего нюанса, затем – кульминация и кризис – изготовление шедевра, и потом выздоровление и стойкий иммунитет. Точно так же я переболела вязанием: выучилась ровно за два дня, связала как помешанная за неделю юбку, потом платье, потом роскошный свитер с розами от Библоса –  с маленькой картинки в углу страницы «Бурды», и потом иссякла.

Так вот, в 18 лет меня затянуло вышивание.

У дальней кузины нашла скатерть – которой та невозможно кичилась, - вышитая гладью нежными букетами в сиреневых тонах, получила бациллу и начала ее лелеять.

Нашла  старые деревянные пяльцы, наклянчила ниток мулине, выцарапала у мамы бледно-салатовую тиковую ткань – предназначенную мне на подушки в приданое, и придумала порезать ее на летний костюм.

Получались очень недурственные юбка и блузка: очень простые, как грунтованный холст, и требовали раскраски. Портниха Света очень аккуратно повторила все, что я ей начертила на листочке – не протестуя, но помахивая головой и не веря в успех предприятия.

- Ты смотри, как клево вышло, - она довольно хмыкнула, не веря своим глазам, что подушечная ткань, а не шелк и не парча, может сделать человека таким обольстительным, и тут же пошла рыться в своем шкафу.

Потом я долго искала рисунок для вышивки.

Это должна была быть исключительная, высокохудожественная, ни на что не похожая вышивка – чтобы все сразу поняли, что это – нечто уникальное и единственное в своем роде, и та, что ее носит, очень интересная особа.

Рисовала в блокнотах и на салфетках, выискивала в альбомах художников Возрождения и журналах про кино, но все было не то.

Единственное, что было ясно – допустим или индейский орнамент: ацтеки-майя-инки, или что-то восточное, очень сильно восточное, даже крайне-восточное: Китай или Япония.

 

И он нашелся.

Нашелся сам – на обложке журнала «Иностранная литература», - павлин на ветке, а сбоку – иероглифы. Не буду врать – точно не помню, какой он был именно, китайский или японский, мне помнится, что скорее японский, но водятся ли в Японии павлины, и рисовали ли японцы такие яркие цветастые миниатюры – не могу утверждать с уверенностью.

Но павлин был аутентичный. Такого слова тогда еще не употребляли, но описательным путем я могла его бы его назвать даже тогда –  павлин был настоящий, и очень крутой.

Я натянула ткань на пяльцы, дрожа от нетерпения, тонко заточенным карандашиком перенесла эскиз на блузку – посередине на грудь, прямо под декольте,  и он получился размером с ладонь.

Ниток «мулине» у меня был целый вагон: разных оттенков, самых деликатных нюансировок цвета, были даже нитки с плавным переходом из темно-зеленого в светлый –  градуированные, да? и при вышивании эти нитки ложились как настоящая краска тонкой беличьей кисточкой.

Эскиз – это только начало, надо было разбить весь рисунок на детали, и каждой детали подобрать цвет. Чем больше деталей, и чем они мельче – тем изящнее вышивка, тем больше она похожа на рисунок красками. Чем больше оттенков одного цвета – тем тоньше и изысканнее выглядит вещь.

В общем, я устроила себе развлечение на славу: сложнее было только вышить в одиночку эпическое полотно размером два на три метра «Битва при Фермопилах».

После адской операции мне дня два было не до вышивок – я плевалась кровью, не могла спать и мычала от боли в горле. Было полное ощущение, что мне пришили голову обратно после гильотины. А потом полегчало – мама приносила пить прохладный черничный кисель, подушка прекратила притворяться кирпичом с наждачной наволочкой, и из кровавого тумана стали проступать люди.

Палата моя была самая большая в отделении – на шесть человек. Многих я забыла, потому что сменялись они стремительнее, чем успевали о себе заявить в полный голос, и ничем за мою память не зацепились, так и не став персонажами. И почему-то совсем не помню ни детей, ни своих ровесниц – только женщин в возрасте.

 А главная у нас был тетя Ксения, и ее не то забыть -  не заметить было невозможно.

Что ей оперировали – неизвестно, потому что выглядела она здоровее всех нас вместе взятых. Бодрая тетка – старушкой ее назвать и вовсе затруднительно – с раннего утра энергично оглашала палату проникавшим во все поры голосом.

По-моему, она не прерывалась ни сон, ни на еду – говорила и говорила, восседая на своей койке возле двери. В круг ее интересов входило все на свете, она обожала рассказывать о своих беременностях, родах, абортах – «я их сорок сделала! А что вы удивляетесь? Мы с Како молодые были, друг друга любили...», и о чудом спасшихся от абортов детях и внуках.

Мы знали все подробности жизни итальянского двора, в котором тетя Ксения была – кто бы сомневался – мама Роза, и все шли к ней и только к ней – кто за солью, кто за советом, кто ребенка подкинуть на пару часов, кто кофе выпить и погадать.

Я вышивала павлиний хвост, и слушала – молча, потому что горло заживало после гильотины медленнее, чем у всех нормальных людей, и потрясение после операции оказалось больше, чем ожидалось, мамин приятель, все ворковавший до часа «икс» и называвший меня  «душечка» да «кусечка», во время самой страшной моей боли рычал и тряс очками, которые я ему закашляла кровью, и – в общем, мир немного выцвел и похолодел.

- ... свадьба идет полным ходом, а я следила за вином – чтобы вовремя наливали в кувшины, знаете же, ну. Я на всех свадьбах во дворе – на кухне! А кому еще доверить, молодые знать не знают, кому сколько наливать, куда сколько тарелок ставить, что после чего нести – вот я и стою, и заодно смотрю – чтобы молодые куда-то не утекли ненароком.

Сколько раз было на свадьбах: вино в голову ударит, и пошло-поехало – убегать со свадьбы. А там – пальба, крики, слезы, дубасят друг друга – из-за чего?! Я тут как тут – а ну-ка идите назад, и сделайте все, как полагается, не позорьтесь...

Павлин получался пестрый, но для однотонной бледной ткани и на лето – в самый раз. Хвост – самое несложное, вот голова и ветка: каким цветом сделать ветку? Там же цветок еще, можно вот ту нитку – пурпурную, она тоже с переливом цвета, а ветку – зеленую, что ли.

...- И тут мама Алика мне говорит – что-то нету их, Ксения, что делать? Я стучу, а они молчат. Что случилось, Ксения? Помоги, Ксения! Ну, конечно, пойду, я ей говорю, Седа-джан, ты здесь присмотри за всем – а я пойду. Не волнуйся, я ей говорю, Седа, Алик же в моих руках вырос, не бойся .

И вот иду я – а у них спальня новая в пристройке, за угол надо зайти и по лестнице подняться, я иду, а там свет горит, а что вы думали, а дверь – заперта, а что вы хотели – первая ночь, молодожены, не будут же нараспашку дверь держать.

Я стучу – молчание. Алик, я зову, Алик, сынок, открой, мой радость, не случилось ли чего, Алик, или просто подай голос – не плохо ли девочке? Она же маленькая совсем, шестнадцать лет, а он – взрослый мужик, за тридцать, кто его знает.

И тут – дверь открылась.

Слушатели сидели в столбняке и не моргали, Ксения держала аудиторию как пифия, выдерживая паузы, и разыгрывала свой бенефис, работая только лицом и голосом.

-...Заходи, тетя Ксеня, говорит Алик, а сам – бледный как смерть, мамочки мои. Как будто болит у него внутри, или его вот-вот вырвет – у меня сердце екнуло, думаю – неужели случайно придушил девочку?! Такое бывает, бывает, я сколько раз слышала – от радости жених может до смерти заласкать невесту.

Но захожу в комнату – а простыня-то белоснежная! Тут-то я все и поняла.

Выдох прошелестел по залу, слушатели нервно поменяли позы и заговорщицки переглянулись: так они и думали.

-...Девочка в углу сидит, скорчилась вся, молчит, как истукан – а Алик бедный на краю кровати раскачивается, Ксения – как она меня обманула, как она могла, я же ее боготворил, тетя Ксения, что теперь будет, надо же простыню показывать, яблоки дарить, а я на нее смотреть на могу, тетя Ксения, убейте меня, что мне делать, - короче, причитает, как будто умер кто-то.

Я так рассердилась, что схватила его за шкирку и поставила на ноги – «а ну, говорю я ему, смотри на меня , ты – мальчишка!!» Ой, если я войду в роль – только успевай уворачиваться. Я ему: «Ты, зараза,  разнюнился, обидели мальчика, подумаешь, а ты посмотри на этого ребенка – как она могла тебе что-то сказать?! И ты хоть знаешь, что с ней произошло, сопляк?! Помнишь, как ты ее добивался?! Помнишь, как все были против? Ты увидел и обалдел, сказал: моё! хочу! нравится!! Эх, Алик, Алик, я не хочу тебя видеть, если ты способен на такое. Иди!! Иди и скажи всем, что она – не девушка. Иди!!»

Мой безголовый павлин застрял в умилении: такая была удивительная тетя Ксения, которая врала - наверняка врала – так вдохновенно, что даже если всему верить, то осуждать за разбалтывание чужой тайны тоже не получалось.

Краем глаза я  поглядывала на зал: господи боже мой, на глазах у них разворачивалась драма – Шекспир от зависти мог бы посыпать голову пеплом, потому что Ромео и Джульетта были чужие, а вот соседи, соседи для них  - это была вожделенная знакомая жизнь, в которую разрешили заглянуть во все глаза.

-...Алик встал возле двери и молчал. Это было такое горе: оба - знаю!! – любят друг друга, и в секунду рушат обе жизни, и вдобавок еще жизни всех, кто с ними связан: там же родители, там же дяди, там же братья, это же не просто так. Послушай, сказала я. Послушай меня, сын – ты же мне как сын, цаватанем, послушай меня – ты всегда успеешь ее вернуть родителям. Всегда! Это же минутное дело, Боже мой, Алик-джан. Давай пока не торопись, подумаем немного.

Девочку я еле подняла и посадила на кровать: она так закоченела, что не могла говорить. Головы не подняла, бедная, рассказала -  случилось это два года назад на море – приезжий дядя, гость, повез ее кататься на лодке, и посреди моря...да. Ох, горе моё! Что она могла делать?! Броситься в воду и утонуть?

- Но ты все-таки должна была сказать, - внушила я девочке построже, чтобы она тоже не разнюнилась. – Алик, муж твой, хороший человек, но он имел право знать, что с тобой случилось. Ну да ладно, ты маленькая еще. Обещай ему, что будешь хорошей женой!

Девочка молчала, и Алик тоже, я не знала, что еще говорить,  – Господи боже мой, все расползалось на глазах, и я как представила, что сейчас начнется...Алик! Я придумала, сказала я, - Алик, послушай меня!

Он шевельнулся и сделал рукой так: мол, и слушать не хочу. А ты дурак, сказала я. А если бы она зашилась, а ты бы ничего не знал?! Ты был бы счастлив, да? Какие вы дураки, мужчины! Не губи ребенка, ей и так досталось, милый. Не бери греха на душу. Ты просто отпусти ее через два месяца – как будто не ужились. Кого это касается, Алик-джан?

Я так много говорила, сколько и сейчас, хохо, - загрохотала Ксения, - но в тот раз у меня просто плотину прорвало.   И так и эдак расписывала, что если я хоть раз словечко скажу – пусть мне молния прибьет, и чтоб язык отсох, и чтобы ни одного дня я не жила...

Поверил.

Сказанное после паузы слово вызвало дружный выдох облегчения: какой молодец все-таки, а?

- И что дальше, Ксения?

- Живут до сих пор! – победоносно оглядывала зал Ксения. – А тогда еле вытащила на люди. Я Седе сказала, что девочка сильно плакала, и потому Алик оставил ее в покое, а она ведь женщина простая, поверила. И яблоки принесли, и все как надо, все были пьяные, никто не придирался. Ну, потом они уехали в свадебное, потом переехали жить в другой город - и так и прошло все.

Павлин был почти закончен, осталось сделать все-таки – ветку. Без нее птичке было как-то неловко: лапки растопырены, на земле  хвост же не свешивается, и цветок лишний.

Сделала коричневую: хотя она мне и не нравилась. Просто потому, что дерево коричневое, правильно? А зеленая ветка – слабая, не выдержит тяжелую птицу. А коричневая нитка оставалась без дела: все цвета пошли в ход, а эта  как раз на ветку пошла.

В общем, эта ветка мне не нравится до сих пор. Она слишком настоящая, и вся призрачная красота павлина пропадает. Но раз сделано – пусть будет.

Костюм я носила долго, и он мне надоел, а вышивку было жалко. Пришлось вырезать павлина с блузки, и отдельное перо было вышито на юбке – в рифму, и вставить в рамочки.

Теперь моя работа висит на стенке, и почти никому в голову не приходит спросить – ой, это ты такую красоту сделала?! Думают, купила.

А как посмотрю на павлина – вспоминаю больницу, гланды, кисель.

И Ксению.